флафф, некрофилия
В последнее время часто думаю о том, где именно я жила бы в своём Городе, и постепенно понимаю, что живу я на окраине: мой кусочек Города - очень тихий, там - кладбища, пустыри, цветные стёклышки в окнах, - и стена, конечно (или всё-таки Стена, как в "Звёздной пыли" и Haibane Renmei?), а за стеной - клеверные и колокольчиковые поля, железная дорога и море. О шумном центре Города напоминают только попадающиеся кое-где среди безлюдных бесконечных пустырей ржавые конструкции из труб, полуразвалившиеся заводы и каркасы машин, которые давно уже не летают и не ездят. Надо думать, разные районы Города не только разделены в привычном трёхмерном пространстве, но лежат в разных плоскостях реальности - и попасть из одного района в другой не так-то просто. Большинство жителей и знать не знает, какие удивительные вещи творятся рядом с тем Городом, который они считают единственно реальным. Вообще в Городе есть, наверное, всё на свете, всё, что только есть, но вот сколько лиц Города повезёт увидеть именно тебе, не знает никто.Если принять за данность то, что этот самый полумифический центр Города всё-таки существует, то этот центр, как ни странно, уже вполне убедительно описан в литературе. И описан, увы, не мной, а британским фантастом Чайна Мьевилем.
Речь идёт о книге "Вокзал потерянных снов"; кто-то наверняка назвал бы эту книгу ужасной, но описанный в ней мир настолько точно повторяет тот, не мой, но соседний с моим, что для меня она по меньшей мере восхитительно-ужасна - а может быть, и просто восхитительна. Город, о котором идёт речь в этой книге, называется Нью-Кробюзон, и, без сомнения, он - главное действующее лицо. Анк-Морпорк, сплавленный с Горменгастом? - нет, не то. Стимпанк, хоррор, научная фантастика, фэнтези - разбирать мир Нью-Кробюзона на жанровые составляющие увлекательно, но бессмысленно, как, впрочем, и любой по-настоящему живой мир. Вот такой он, центр Города: огромный, душащий и сам задыхающийся от дыма, смрада и запаха крови, захлёбывающийся от насилия, нищеты и грязи, древний и сверхсовременный; это паноптикум удивительных технологий и существ - мутировавших, "переделанных" или чужих от природы, на фоне разнообразия и достоверности которых простые люди выглядят странно и почти нелепо - в отличие от, например, разумных машин или посла ада.
И он прекрасен, конечно.
Река виляет и изгибается навстречу городу, который внезапно возникает передо мной, тяжело врезаясь в пейзаж. Свет его огней растекается по каменистым холмам окрестностей, как кровоподтек от удара. Его отвратительные башни горят во тьме. Он давит. Я вынужден слепо прелонитьс перед этим гигантским наростом, образовавшимся в излучине двух рек. Огромная клоака, смрад, гул. Даже сейчас, глубокой ночью, толстые каминные трубы изрыгают копоть в небеса. Нас влечет не речной поток — это город своим притяжением засасывает внутрь. Откуда-то доносятся то слбые человеческие крики, то голоса зверей, то из фабрик слышится отвратительный скрежет и стук огромных работающих механизмов. Рельсы, словно сетка вздувшихся вен, покрыли тело города. Мрачные стены из красного кирпича, приземистые церкви, похожие на доисторические пещеры, трепещущие на ветру рваные навесы, каменные лабиринты Старого города, глухие переулки, сточные канавы, избороздившие землю, как вековые гробницы, новые пейзажи пустырей и руин, книжные магазины, заполненные позабытыми книгами, старые больницы, дома-башни, корабли и железные клеши, поднимающие грузы в доках...
...Над крышами витали загадочные испарения. Две реки лениво сливали в один поток свои воды, над которыми кое-где курился пар, поскольку неведомые химикаты смешивались между собой, образуя мощные соединения. Жидкие отходы неудавшихся экспериментов с фабрик, лабораторий и подпольных алхимических нор случайным образом перемешивались, превращаясь в гибридный коктейль. Бода в Барсучьей топи обладала неожиданными качествами. Ходили слухи, что уличные мальчишки, обшаривавшие при6режные болота в поисках металлолома, наступив на невинное с виду пятно грязи, после этого начинали говорить на давно умерших языках, или обнаруживали в своих волосах саранчу, или медленно обесцвечивались, становились прозрачными и совсем исчезали...
...Я прячусь, как паразит, в шкуре этого древнего города, храпящего, пукающего, урчащего, чешущегося и вздувающегося, который с возрастом становится бородавчатым и сварливым.
Иногда я забираюсь на верхушки огромных-преогромных башен, которые торчат, словно иглы дикобраза, из спины города. Там, в более тонких слоях воздуха, ветры теряют то печальное любопытство, которое присуще им на уровне улиц. Они утрачивают порывистость, с которой бьют по крышам. Возбуждаемые башнями, торчащими над сонмами городских огней — ярко-белых карбидных ламп, чадно-красных жировых светильников, безумно трещащих газовых фонарей и разновеликих дежурных ламп, ветры ликуют и играют.
Я могу, вонзив когти в закраину крыши, раскинуть руки и почувствовать, как их треплет и омывает неистовый ветер, и я могу закрыть глаза и вспомнить на мгновение, что значит летать.
(с.)
