флафф, некрофилия
читать дальше...Самый первый мостик между мной и тобою - помнишь? - строчки; не мои, не твои, чужие.
Поворачиваюсь к полкам - и взгляд сразу выхватывает из десятков корешков книгу. Мне хочется взять её из шкафа, раскрыть, но каждый раз мешает что-то. Страшно; стыдно. Страшно стыдно, что мне уже не четырнадцать лет и что я давно разучилась ронять слёзы на страницы. А оттого, что могу всё-таки не удержаться, глаза побегут по строчкам - и вернётся всё, нахлынет сразу, мощно, - от этого ещё страшнее. Знаю, что не будет, что никогда не может так быть больше, напрасный страх... Может ли страх быть напрасен? Зачем я снова мелю чепуху? - всё глупости.
"Кто из нас уходит? И кто остаётся?
Ответ звучит так: не знаю.
Я правда не знаю."
Но книга - и язык - будто сладкий запретный плод; ну почему это не сухая высокопарая квэнья и даже не адунаик, изобильный и царственный? - живые, лёгкие, распевные слова лежат мёртвым хламом где-то между горлом и нёбом, а когда пытаюсь насильно вытолкнуть их наружу (зачем, для кого?) - застревают, и одно лишь мычание выходит наружу вместо первой буквы известных тебе двух слов, а дальше - немота и горечь.
Принеси мне кувшин с ржавой болотной водою, а я подарю тебе лепреконов горшок, до краёв полный звёзд, - андэле-тэи гэлли о анти-эме, вот видишь, я смогла написать это, бумага стерпит (пусть и компьютерная); скажи и ты, вдруг - не поздно ещё?
Вскрою тебе грудь Y-образным надрезом, расходящимся к острым птичьим ключицам, вложу туда камень и легко поцелую в глаза; и будет всё как тогда; будешь ты - без сердца, военачальником с ледяными жёсткими пальцами, и буду я - исповедником тихим и нежным; но кто из нас кто, не сможет сказать даже всевидящий и вездесущий (это ведь игра, всё это лишь игра, мы-то с тобой знаем, и ничего, что иногда она оборачивается криком и слезами). Так наречено нам с тобою, так чего же ещё? Мы смешаем нашу кровь, станем брат и сестра - не смешно разве, что оба золотоголовые в этой жизни, а в той были - разные, будто ночь и восход...
Я тебе про всё расскажу, про всё, - про нашего с тобою маленького дракона и про качели над обрывом, и про коридоры и лестницы, и про венок из колокольчиков, залог несбыточного счастья... Сколько же у меня накопилось всего, чтобы рассказать, господи, и у тебя, верно, не меньше; так почему же тогда мы...
Книга, будто накх, сожрала несколько лет моей жизни и не поперхнулась, но я отдала бы ещё столько же, нет - больше, чтобы можно было вернуть всё и чтобы в этот раз вместе, вдвоём.
Кто из нас более накхи - мы, холодные и оголодавшие, отчаянными глотками пьющие жизнь с книжных страниц, или эти вот самые книги, проделывающие то же самое с нами?
Она ещё есть где-то, та недобрая, нелюбимая девочка, высшая радость для которой - опустить голову на колени учителю и пережить мимолётное тепло пальцев на своей щеке. Но я ли это или ею всегда был кто-то другой - я не знаю.
"...кто из нас уходит..."
А тот мир, где я была, ты помнишь, такой высокомерной и вспыльчивой (только не говори, что я всегда и всюду была высокомерной и вспыльчивой!). Я была такой свинёнок, а ты всё, всё терпел; я набедокурю - а ты всегда так тихо, так ласково: ничего, дружок, ничего, всё образуется... горе ты моё от ума, не печалься, глади веселей...
Я скучна, я пишу одно и то же, одно и то же; я повисла в какой-то пустоте - и ни туда, ни сюда. Я такая ненастоящая теперь.
Закрой мне глаза руками, заткни уши, завяжи рот - и отведи на мост над рекой исчезающих дней. И тогда, как только у меня станет столько времени, сколько я пожелаю, я, может быть, захочу наконец подумать, как лучше распорядиться этой новой, такой большой теперь, жизнью.
Невыносимо; глаза застилает туман, я путаюсь в веренице миров и жизней, они тускнеют и удаляются - как будто песок в пустыне встаёт плотным вихрем; или будто все слова становятся птицами и, собравшись в стаю, поднимаются в воздух, и крылья их, большие и белые, хлопают быстро-быстро, точно отталкиваются от невидимых рук...
Поворачиваюсь к полкам - и взгляд сразу выхватывает из десятков корешков книгу. Мне хочется взять её из шкафа, раскрыть, но каждый раз мешает что-то. Страшно; стыдно. Страшно стыдно, что мне уже не четырнадцать лет и что я давно разучилась ронять слёзы на страницы. А оттого, что могу всё-таки не удержаться, глаза побегут по строчкам - и вернётся всё, нахлынет сразу, мощно, - от этого ещё страшнее. Знаю, что не будет, что никогда не может так быть больше, напрасный страх... Может ли страх быть напрасен? Зачем я снова мелю чепуху? - всё глупости.
"Кто из нас уходит? И кто остаётся?
Ответ звучит так: не знаю.
Я правда не знаю."
Но книга - и язык - будто сладкий запретный плод; ну почему это не сухая высокопарая квэнья и даже не адунаик, изобильный и царственный? - живые, лёгкие, распевные слова лежат мёртвым хламом где-то между горлом и нёбом, а когда пытаюсь насильно вытолкнуть их наружу (зачем, для кого?) - застревают, и одно лишь мычание выходит наружу вместо первой буквы известных тебе двух слов, а дальше - немота и горечь.
Принеси мне кувшин с ржавой болотной водою, а я подарю тебе лепреконов горшок, до краёв полный звёзд, - андэле-тэи гэлли о анти-эме, вот видишь, я смогла написать это, бумага стерпит (пусть и компьютерная); скажи и ты, вдруг - не поздно ещё?
Вскрою тебе грудь Y-образным надрезом, расходящимся к острым птичьим ключицам, вложу туда камень и легко поцелую в глаза; и будет всё как тогда; будешь ты - без сердца, военачальником с ледяными жёсткими пальцами, и буду я - исповедником тихим и нежным; но кто из нас кто, не сможет сказать даже всевидящий и вездесущий (это ведь игра, всё это лишь игра, мы-то с тобой знаем, и ничего, что иногда она оборачивается криком и слезами). Так наречено нам с тобою, так чего же ещё? Мы смешаем нашу кровь, станем брат и сестра - не смешно разве, что оба золотоголовые в этой жизни, а в той были - разные, будто ночь и восход...
Я тебе про всё расскажу, про всё, - про нашего с тобою маленького дракона и про качели над обрывом, и про коридоры и лестницы, и про венок из колокольчиков, залог несбыточного счастья... Сколько же у меня накопилось всего, чтобы рассказать, господи, и у тебя, верно, не меньше; так почему же тогда мы...
Книга, будто накх, сожрала несколько лет моей жизни и не поперхнулась, но я отдала бы ещё столько же, нет - больше, чтобы можно было вернуть всё и чтобы в этот раз вместе, вдвоём.
Кто из нас более накхи - мы, холодные и оголодавшие, отчаянными глотками пьющие жизнь с книжных страниц, или эти вот самые книги, проделывающие то же самое с нами?
Она ещё есть где-то, та недобрая, нелюбимая девочка, высшая радость для которой - опустить голову на колени учителю и пережить мимолётное тепло пальцев на своей щеке. Но я ли это или ею всегда был кто-то другой - я не знаю.
"...кто из нас уходит..."
А тот мир, где я была, ты помнишь, такой высокомерной и вспыльчивой (только не говори, что я всегда и всюду была высокомерной и вспыльчивой!). Я была такой свинёнок, а ты всё, всё терпел; я набедокурю - а ты всегда так тихо, так ласково: ничего, дружок, ничего, всё образуется... горе ты моё от ума, не печалься, глади веселей...
Я скучна, я пишу одно и то же, одно и то же; я повисла в какой-то пустоте - и ни туда, ни сюда. Я такая ненастоящая теперь.
Закрой мне глаза руками, заткни уши, завяжи рот - и отведи на мост над рекой исчезающих дней. И тогда, как только у меня станет столько времени, сколько я пожелаю, я, может быть, захочу наконец подумать, как лучше распорядиться этой новой, такой большой теперь, жизнью.
Невыносимо; глаза застилает туман, я путаюсь в веренице миров и жизней, они тускнеют и удаляются - как будто песок в пустыне встаёт плотным вихрем; или будто все слова становятся птицами и, собравшись в стаю, поднимаются в воздух, и крылья их, большие и белые, хлопают быстро-быстро, точно отталкиваются от невидимых рук...
@темы: другие жизни, тёплый Север, зелёные письма, чукча писатель
