флафф, некрофилия
Может быть, когда-нибудь я напишу историю о человеке, который ненавидел своё отражение.
Ему казалось, оно смеётся над ним, вечным неудачником. Ему казалось, что у того, зазеркального, какая-то своя жизнь: красивая, захватывающая, полная эмоций, звуков и красок. Каждую ночь этот человек, погружаясь в сон, на несколько часов превращался в ТОГО - в другого-себя; так было с детства. Он смотрел его глазами, слушал его ушами - видел и слышал мироздание таким, каким оно должно быть. Жил так, как должен был жить. Всего несколько часов. Но и за эти несколько часов он был благодарен Богу (или кого там на самом деле надо благодарить...). Да, поначалу он был влюблён в эти сны, в этого себя-другого.
Потом он подрос и обнаружил смешную вещь. Оказалось, у многих сны монохромные и совсем неинтересные. Более того, все уверены, что это сны - отбрасываемые реальностью приглушённые тени, а не наоборот.
Одно время это даже приводило его в восторг: как здорово, думал он, что его сны такие ослепительно разноцветные, такие ошеломительно настоящие, - куда более настоящие, чем эта их так называемая жизнь. Как здорово, думал он, что у него есть своя персональная вселенная, куда он всегда может удалиться и где всегда будет счастлив вне зависимости от того, какие беды творятся в этой.
...Вот ведь как забавно. Другие - живут, а он - нет.
Только землю понапрасну землю топчет да сны наяву видит... монохромные.
Он был глупым ребёнком: летал во сне и думал, что - когда-нибудь, как-нибудь - в самом деле сможет раскрыть руки крестом и полететь. Он был глупым подростком: краснея, слушал, как его сердце бьётся в такт чужому, и верил, что такое тоже когда-нибудь будет...
Он становился всё взрослее и взрослее и, как водится, постепенно разочаровывался в жизни. Теперь, просыпаясь, он смотрел в зеркало и видел там лицо одинокого и глубоко несчастного человека, у которого никогда ничего не было и никогда ничего не будет. Никогда - бездумно-жестокое слово. Он жалел себя, кривил губы в неестественной улыбке, и на одну краткую секунду улыбка оборачивалась сатанинской усмешкой: тот, из зеркала и из снов, вовсю потешался над ним, неудачником.
В эту секунду его лицо в зеркале становилось привлекательным, да чего уж там - прекрасным. Тот, другой-он, был прекрасен всегда, кто его знает, почему так получалось; те же глаза, черты лица - но что-то, может быть, что-то в мимике, какое-то крохотное пятнышко на ткани бытия - и он всегда и везде был вдохновенно-красив. А наш герой ощущал себя всё более уродливым, усталым и старым. Как будто тот-другой был вампиром, тянувшим из него жизнь, каждую ночь - по глоточку.
Ему очень хотелось разбить зеркало кулаком, но он не любил вид и запах крови. Тот-другой не побоялся бы, - и это тоже угнетало.
Он-другой из снов курил сигареты: красиво затягивался, красиво сбивал пепел красивым тонким пальцем. Этот-он тоже начал курить, хотя у него не всё было хорошо с сердцем; но он не бросил - не потому, что слишком сильно пристрастился к никотину, просто ему очень понравилось стоять вечерами на балконе и смотреть в небо и на квадратики жёлтых окон вокруг.
В снах он по-прежнему летал, влюблялся и видел мир не в семи цветах, а как-то по особенному. Кажется, там было четыре или пять измерений, и время бежало по собственной прихоти и то и дело изворачивалось петлями, а воздух можно было пить как родниковую воду.
Просыпался со слезами счастья на глазах - и они тут же, не переставая течь, превращались в слёзы злобы и горечи; жалкие жиденькие дорожки на щеках старого, одинокого, недовольного собой и жизнью человека - он, не замечая боли, тёр и тёр глаза и щёки рукавом засаленного халата.
А на следующую ночь покорно натягивал одеяло до подбородка, прикрывал глаза и принимался мысленно звать, умолять, угрожать - точно наркоман, валяющийся в ногах у дилера...
На самом деле я этого никогда не напишу, конечно. В нашей литературе и без меня пошлости хватает.
вот ты и снова пожаловал, мой удачливый брат Феррант...
Спад биоритмов и сердечно-сосудистая дистония. Гниль в воздухе и полнейшее недоумение относительно того, куда себя девать; поскорей бы в лето.
Ему казалось, оно смеётся над ним, вечным неудачником. Ему казалось, что у того, зазеркального, какая-то своя жизнь: красивая, захватывающая, полная эмоций, звуков и красок. Каждую ночь этот человек, погружаясь в сон, на несколько часов превращался в ТОГО - в другого-себя; так было с детства. Он смотрел его глазами, слушал его ушами - видел и слышал мироздание таким, каким оно должно быть. Жил так, как должен был жить. Всего несколько часов. Но и за эти несколько часов он был благодарен Богу (или кого там на самом деле надо благодарить...). Да, поначалу он был влюблён в эти сны, в этого себя-другого.
Потом он подрос и обнаружил смешную вещь. Оказалось, у многих сны монохромные и совсем неинтересные. Более того, все уверены, что это сны - отбрасываемые реальностью приглушённые тени, а не наоборот.
Одно время это даже приводило его в восторг: как здорово, думал он, что его сны такие ослепительно разноцветные, такие ошеломительно настоящие, - куда более настоящие, чем эта их так называемая жизнь. Как здорово, думал он, что у него есть своя персональная вселенная, куда он всегда может удалиться и где всегда будет счастлив вне зависимости от того, какие беды творятся в этой.
...Вот ведь как забавно. Другие - живут, а он - нет.
Только землю понапрасну землю топчет да сны наяву видит... монохромные.
Он был глупым ребёнком: летал во сне и думал, что - когда-нибудь, как-нибудь - в самом деле сможет раскрыть руки крестом и полететь. Он был глупым подростком: краснея, слушал, как его сердце бьётся в такт чужому, и верил, что такое тоже когда-нибудь будет...
Он становился всё взрослее и взрослее и, как водится, постепенно разочаровывался в жизни. Теперь, просыпаясь, он смотрел в зеркало и видел там лицо одинокого и глубоко несчастного человека, у которого никогда ничего не было и никогда ничего не будет. Никогда - бездумно-жестокое слово. Он жалел себя, кривил губы в неестественной улыбке, и на одну краткую секунду улыбка оборачивалась сатанинской усмешкой: тот, из зеркала и из снов, вовсю потешался над ним, неудачником.
В эту секунду его лицо в зеркале становилось привлекательным, да чего уж там - прекрасным. Тот, другой-он, был прекрасен всегда, кто его знает, почему так получалось; те же глаза, черты лица - но что-то, может быть, что-то в мимике, какое-то крохотное пятнышко на ткани бытия - и он всегда и везде был вдохновенно-красив. А наш герой ощущал себя всё более уродливым, усталым и старым. Как будто тот-другой был вампиром, тянувшим из него жизнь, каждую ночь - по глоточку.
Ему очень хотелось разбить зеркало кулаком, но он не любил вид и запах крови. Тот-другой не побоялся бы, - и это тоже угнетало.
Он-другой из снов курил сигареты: красиво затягивался, красиво сбивал пепел красивым тонким пальцем. Этот-он тоже начал курить, хотя у него не всё было хорошо с сердцем; но он не бросил - не потому, что слишком сильно пристрастился к никотину, просто ему очень понравилось стоять вечерами на балконе и смотреть в небо и на квадратики жёлтых окон вокруг.
В снах он по-прежнему летал, влюблялся и видел мир не в семи цветах, а как-то по особенному. Кажется, там было четыре или пять измерений, и время бежало по собственной прихоти и то и дело изворачивалось петлями, а воздух можно было пить как родниковую воду.
Просыпался со слезами счастья на глазах - и они тут же, не переставая течь, превращались в слёзы злобы и горечи; жалкие жиденькие дорожки на щеках старого, одинокого, недовольного собой и жизнью человека - он, не замечая боли, тёр и тёр глаза и щёки рукавом засаленного халата.
А на следующую ночь покорно натягивал одеяло до подбородка, прикрывал глаза и принимался мысленно звать, умолять, угрожать - точно наркоман, валяющийся в ногах у дилера...
На самом деле я этого никогда не напишу, конечно. В нашей литературе и без меня пошлости хватает.
вот ты и снова пожаловал, мой удачливый брат Феррант...
Спад биоритмов и сердечно-сосудистая дистония. Гниль в воздухе и полнейшее недоумение относительно того, куда себя девать; поскорей бы в лето.