флафф, некрофилия
Несколько дней назад мне снился вот такой сон: мне казалось, я пытаюсь припомнить некий роман Ольги Ларионовой, который я читала когда-то давно в детстве; я "вспоминала" всё больше подробностей этой книги и в конце концов превратилась в полноценного участника событий. Впрочем, главным героем была отнюдь не я, а инопланетянин, который, прилетев на Землю, стал зваться Артуром. (После этого сна я поняла, что уже давно и абсолютно иррационально люблю имя Артур, хотя ни его перевод, ни ассоциации с королём Артуром не кажутся мне привлекательными). Люди из этого сна не были похожи на людей - это были очень высокие, очень тонкие существа с узкими печальными лицами и грацией насекомых. Но я не могу об этом рассказать, нужно быть самой Ларионовой, чтобы передать словами красоту этой истории и бесконечное, ясное, звенящее, готовое рассыпаться от малейшего прикосновения счастье от участия в ней. Не исключено, что эта книга была самым прекрасным из всего того, что я когда-либо читала - то есть, тьфу, не читала. Мне ужасно не хотелось просыпаться, я цеплялась за сон зубами и когтями, и когда меня, несмотря на все усилия, всё-таки выкинуло в эту реальность, я тут же полезла в интернет в безумной надежде на то, что этот роман действительно существует. Нет. Иногда моей веры хватает на то, чтобы сбывались небольшие бытовые желания, но научусь ли я когда-нибудь желать настолько сильно, чтобы осуществлялось такое, что нынче кажется мне невероятным?
...Я с детства была немножко шовинисткой, поскольку самым важным из всех человеческих умений полагала писательский талант, а женщины - это представлялось мне непреложным фактом - пишут несравненно лучше мужчин. Почему? Всё очень просто: будучи человеком достаточно сухим, я ценила больше других те книги, которые пробуждали во мне какие-либо эмоции. Собственно, писать о событиях, которые могут взволновать читателя, не так уж сложно. Вряд ли найдётся много людей, которые не переживали в детстве из-за несправедливостей в "Капитане Сорви-голова" или читая книжки про индейцев (самые лучшие книги про индейцев - трилогию про сначала-мальчика-а-потом-великого-вождя Харку - тоже написала женщина, но это так, между прочим), не затаивали дыхание вместе с Бильбо, когда тот оказался в логове дракона, не влюблялись в особенно ярких персонажей Вальтера Скотта или Жюля Верна. (Моей первой книжной любовью был инженер Сайрес Смит из "Таинственного острова", а у вас - кто?). Но это всё не то, понимаете; переживать надо не из-за того, "что", а из-за того, "как". Наивысшим даром я считала умение волновать читателя самой музыкой текста - просто расставлять слова в предложении так, чтобы на глаза наворачивались слёзы. Могу со всей определённостью назвать книгу, над которой я плакала чаще всего: это была "В конце ноября" прекрасной Туве. Я перечитывала её миллион и ещё несколько тысяч раз. Я любила раскрыть книгу на случайном месте и читать, иногда - вслух, чувствуя, как в животе растёт комок счастья, похожий на клубок тёплой шерсти, и в конце концов становится таким огромным, горячим и колючим, что перестаёт помещаться внутри - и тогда ты начинаешь плакать.
Можно лежать на мосту и смотреть, как течет вода. Или бегать, или бродить по болоту в красных сапожках, или же свернуться клубочком и слушать, как дождь стучит по крыше. Быть счастливой очень легко...
Время шло, я читала всё больше и больше книг и относилась к ним всё более и более критично, и те, что хоть как-то меня впечатляли, встречались всё реже и реже. Мои знакомые пели дифирамбы авторам, которые казались мне смертельно скучными. Я как сейчас помню своё горе от разочарования в Кортасаре: я возлагала на "Игру в классики" такие надежды! - а она мне нисколечко не понравилась, и "Модель для сборки" тоже, несмотря на то, что маленькие рассказы Кортасара дивно хороши. То же относилось почти ко всем писателям, которых полагается любить интеллектуальным девушкам. Когда я в присутствии К. завожу разговор о каком-нибудь особо модном нынче писателе из числа вот этих самых интеллектуально-девушкинских, он начинает надо мною издеваться, цитируя пьесу Ионеско "Лысая певица": "Джеймс! Джойс! - Марсель! Пруст! - Джеймс Пруст! - Марсель Джойс!".
Здесь кто-нибудь обязательно захочет возразить мне, что я тем не менее благоговею перед двумя другими интеллектуально-девушкинскими писателями, Борхесом и Эко (я даже писала об этом в предудыщем посте отчаявшегося книголюба). Что ж, на это я отвечу, что этих двоих я вообще не считаю писателями; я считаю их учёными и благоговею перед ними как перед учёными, перед прекрасными выдумщиками с невероятным культурным багажом и безграничной фантазией.
Но писатель, как вы помните, по моему личному определению, - тот, кто учит чувствовать.
Если я когда-нибудь - ох, вряд ли уже, конечно, но вдруг! - стану знаменитым писателем и меня спросят, каких авторов я считаю своими учителями, боюсь, мой ответ покажется довольно странным. Потому я училась писать, подражая нескольким малоизвестным, отнюдь не почитаемым читающей общественностью, но тем не менее прекрасным женщинам с совершенным чувством текста. Если судить объективно, то их книги, наверное, действительно не идеальны, но когда любишь - не критикуешь. А я любила их безумно; да и сейчас люблю, чего уж врать, и ЧКА я убрала с глаз подальше вовсе не из-за того, что не хочу её видеть, а потому, что боюсь раскрыть её и расплакаться, как много лет назад... или НЕ расплакаться - не знаю, что окажется страшнее.
Приблизительно в тот же период, что ЧКА, к моему списку совершенных текстов добавился "Мракобес" Хаецкой, хотя трудно найти более непохожих друг на друга авторов, чем Ниэннах и Хаецкая. И именно эта непохожесть взволновала меня. Как же удивительно, думала я, что рассыпчатые эпитеты и цветистость придаточных предложений и жёсткая, окончательная лаконичность могут одинаково тронуть. Компромиссом между лаконизмом и узорчатостью текста стала Цветаева. Её не назовёшь малоизвестной, но шутка в том, что к большинству её стихов я всегда была равнодушна: я нашла совсем иную Цветаеву, не ту, которую мне впоследствии будут преподавать на уроках литературы, - Цветаеву в рассказах и дневниках.
Потом их будет больше... Тогда я ещё не искала их целенаправленно - людей, которым дан талант трогать словом, а не одной лишь сутью. Наверное, объективно важнее суть. Но я-то пишу о себе, а я так счастлива, когда нахожу строки, которые мне хочется прочитывать снова и снова, проговаривать вслух с разными интонациями - выразительно, как будто выступая на публичных чтениях, или же сокровенным шёпотом; запоминать наизусть, петь...
Вы уже, наверное, поняли, что Ольга Ларионова, с которой началась эта запись, когда-то стала для меня как раз одним из таких учителей словоплетения.
В общем-то, идея рассмотреть любимых авторов с точки зрения полового вопроса посетила меня недавно. Я озадачилась: неужели среди писателей-мужчин не было таких, что заставляли меня плакать?
Мне, возможно, случалось поплакивать и над Крапивиным, и над Брэдбери (а возможно, и нет - не помню уже, честно), но если я и плакала, то плакала из-за того, "что", а не из-за того, "как".
Я долго сомневалась, стоит ли причислять к этому списку Александра Грина. Грина я любила беззаветно и перечитывала разве что на пару тысяч раз меньше, чем Туве Янссон. В моём детстве был даже особый период Грина, когда я жила в чемодане на шкафу и бралась за его книги каждый вечер. Но Грин - это всё-таки другое что-то. Я его люблю, так люблю, что не выразить словами. Но - нет.
Однако я всё-таки вспомнила двух писателей-мужчин. Вот они.
Первый - сказочник Серебряного Века Алексей Ремизов. А книга - "К Морю-Океану", конечно же.
А второго и вспоминать не надо. Я даже немного стыжусь его, потому что мою любовь к нему разделяют все, кому не лень, а мне ревниво хотелось бы узурпировать его для одной себя - сгрести все его книги в огромную груду, затолкать её в угол потемнее и гордо чахнуть над получившейся кучей всю жизнь, как дракон над золотом.
И это единственный поэт в моей жизни, потому что я совсем не понимаю поэзию, я каждый раз, когда вижу стихи, недоумеваю, почему было не сказать то же самое прозой - ведь получилось бы гораздо искреннее и точнее; и он - единственный, к чьим стихам у меня нет и никогда не было никаких претензий.
Девочка-память бредет по городу, наступает вечер,
льется дождь, и платочек ее хоть выжми,
девочка-память стоит у витрин и глядит на белье столетья
и безумно свистит этот вечный мотив посредине жизни.
Я точно знаю, как выглядит рай: это обиталище бесконечного количества книг, где одна книга прекраснее другой, где каждый текст кажется ещё более хрупким и болезненным, чем предудыщий, и над ними можно плакать и плакать вечно.
Здесь, конечно, мне ужасно хочется процитировать ещё одно из любимых стихотворений Бродского, но я не стану этого делать.
...Я с детства была немножко шовинисткой, поскольку самым важным из всех человеческих умений полагала писательский талант, а женщины - это представлялось мне непреложным фактом - пишут несравненно лучше мужчин. Почему? Всё очень просто: будучи человеком достаточно сухим, я ценила больше других те книги, которые пробуждали во мне какие-либо эмоции. Собственно, писать о событиях, которые могут взволновать читателя, не так уж сложно. Вряд ли найдётся много людей, которые не переживали в детстве из-за несправедливостей в "Капитане Сорви-голова" или читая книжки про индейцев (самые лучшие книги про индейцев - трилогию про сначала-мальчика-а-потом-великого-вождя Харку - тоже написала женщина, но это так, между прочим), не затаивали дыхание вместе с Бильбо, когда тот оказался в логове дракона, не влюблялись в особенно ярких персонажей Вальтера Скотта или Жюля Верна. (Моей первой книжной любовью был инженер Сайрес Смит из "Таинственного острова", а у вас - кто?). Но это всё не то, понимаете; переживать надо не из-за того, "что", а из-за того, "как". Наивысшим даром я считала умение волновать читателя самой музыкой текста - просто расставлять слова в предложении так, чтобы на глаза наворачивались слёзы. Могу со всей определённостью назвать книгу, над которой я плакала чаще всего: это была "В конце ноября" прекрасной Туве. Я перечитывала её миллион и ещё несколько тысяч раз. Я любила раскрыть книгу на случайном месте и читать, иногда - вслух, чувствуя, как в животе растёт комок счастья, похожий на клубок тёплой шерсти, и в конце концов становится таким огромным, горячим и колючим, что перестаёт помещаться внутри - и тогда ты начинаешь плакать.
Можно лежать на мосту и смотреть, как течет вода. Или бегать, или бродить по болоту в красных сапожках, или же свернуться клубочком и слушать, как дождь стучит по крыше. Быть счастливой очень легко...
Время шло, я читала всё больше и больше книг и относилась к ним всё более и более критично, и те, что хоть как-то меня впечатляли, встречались всё реже и реже. Мои знакомые пели дифирамбы авторам, которые казались мне смертельно скучными. Я как сейчас помню своё горе от разочарования в Кортасаре: я возлагала на "Игру в классики" такие надежды! - а она мне нисколечко не понравилась, и "Модель для сборки" тоже, несмотря на то, что маленькие рассказы Кортасара дивно хороши. То же относилось почти ко всем писателям, которых полагается любить интеллектуальным девушкам. Когда я в присутствии К. завожу разговор о каком-нибудь особо модном нынче писателе из числа вот этих самых интеллектуально-девушкинских, он начинает надо мною издеваться, цитируя пьесу Ионеско "Лысая певица": "Джеймс! Джойс! - Марсель! Пруст! - Джеймс Пруст! - Марсель Джойс!".
Здесь кто-нибудь обязательно захочет возразить мне, что я тем не менее благоговею перед двумя другими интеллектуально-девушкинскими писателями, Борхесом и Эко (я даже писала об этом в предудыщем посте отчаявшегося книголюба). Что ж, на это я отвечу, что этих двоих я вообще не считаю писателями; я считаю их учёными и благоговею перед ними как перед учёными, перед прекрасными выдумщиками с невероятным культурным багажом и безграничной фантазией.
Но писатель, как вы помните, по моему личному определению, - тот, кто учит чувствовать.
Если я когда-нибудь - ох, вряд ли уже, конечно, но вдруг! - стану знаменитым писателем и меня спросят, каких авторов я считаю своими учителями, боюсь, мой ответ покажется довольно странным. Потому я училась писать, подражая нескольким малоизвестным, отнюдь не почитаемым читающей общественностью, но тем не менее прекрасным женщинам с совершенным чувством текста. Если судить объективно, то их книги, наверное, действительно не идеальны, но когда любишь - не критикуешь. А я любила их безумно; да и сейчас люблю, чего уж врать, и ЧКА я убрала с глаз подальше вовсе не из-за того, что не хочу её видеть, а потому, что боюсь раскрыть её и расплакаться, как много лет назад... или НЕ расплакаться - не знаю, что окажется страшнее.
Приблизительно в тот же период, что ЧКА, к моему списку совершенных текстов добавился "Мракобес" Хаецкой, хотя трудно найти более непохожих друг на друга авторов, чем Ниэннах и Хаецкая. И именно эта непохожесть взволновала меня. Как же удивительно, думала я, что рассыпчатые эпитеты и цветистость придаточных предложений и жёсткая, окончательная лаконичность могут одинаково тронуть. Компромиссом между лаконизмом и узорчатостью текста стала Цветаева. Её не назовёшь малоизвестной, но шутка в том, что к большинству её стихов я всегда была равнодушна: я нашла совсем иную Цветаеву, не ту, которую мне впоследствии будут преподавать на уроках литературы, - Цветаеву в рассказах и дневниках.
Потом их будет больше... Тогда я ещё не искала их целенаправленно - людей, которым дан талант трогать словом, а не одной лишь сутью. Наверное, объективно важнее суть. Но я-то пишу о себе, а я так счастлива, когда нахожу строки, которые мне хочется прочитывать снова и снова, проговаривать вслух с разными интонациями - выразительно, как будто выступая на публичных чтениях, или же сокровенным шёпотом; запоминать наизусть, петь...
Вы уже, наверное, поняли, что Ольга Ларионова, с которой началась эта запись, когда-то стала для меня как раз одним из таких учителей словоплетения.
В общем-то, идея рассмотреть любимых авторов с точки зрения полового вопроса посетила меня недавно. Я озадачилась: неужели среди писателей-мужчин не было таких, что заставляли меня плакать?
Мне, возможно, случалось поплакивать и над Крапивиным, и над Брэдбери (а возможно, и нет - не помню уже, честно), но если я и плакала, то плакала из-за того, "что", а не из-за того, "как".
Я долго сомневалась, стоит ли причислять к этому списку Александра Грина. Грина я любила беззаветно и перечитывала разве что на пару тысяч раз меньше, чем Туве Янссон. В моём детстве был даже особый период Грина, когда я жила в чемодане на шкафу и бралась за его книги каждый вечер. Но Грин - это всё-таки другое что-то. Я его люблю, так люблю, что не выразить словами. Но - нет.
Однако я всё-таки вспомнила двух писателей-мужчин. Вот они.
Первый - сказочник Серебряного Века Алексей Ремизов. А книга - "К Морю-Океану", конечно же.
А второго и вспоминать не надо. Я даже немного стыжусь его, потому что мою любовь к нему разделяют все, кому не лень, а мне ревниво хотелось бы узурпировать его для одной себя - сгрести все его книги в огромную груду, затолкать её в угол потемнее и гордо чахнуть над получившейся кучей всю жизнь, как дракон над золотом.
И это единственный поэт в моей жизни, потому что я совсем не понимаю поэзию, я каждый раз, когда вижу стихи, недоумеваю, почему было не сказать то же самое прозой - ведь получилось бы гораздо искреннее и точнее; и он - единственный, к чьим стихам у меня нет и никогда не было никаких претензий.
Девочка-память бредет по городу, наступает вечер,
льется дождь, и платочек ее хоть выжми,
девочка-память стоит у витрин и глядит на белье столетья
и безумно свистит этот вечный мотив посредине жизни.
Я точно знаю, как выглядит рай: это обиталище бесконечного количества книг, где одна книга прекраснее другой, где каждый текст кажется ещё более хрупким и болезненным, чем предудыщий, и над ними можно плакать и плакать вечно.
Здесь, конечно, мне ужасно хочется процитировать ещё одно из любимых стихотворений Бродского, но я не стану этого делать.
-
-
31.07.2008 в 00:31шли по порядку:
Пеппи Длинныйчулок - бесспорно моя первая книжная лУбовь
Лёнька (из "Динки" Осеевой) - он до сих пор
а после - доктор Джекил (из Джекила и Хайда) - самая сильная на то время
-
-
03.08.2008 в 19:26Это тебе ifolder.ru/7572985