флафф, некрофилия
В голове у меня громадный, беспокойный, шуршащий и шепчущий, точно муравейник, королевский замок. Лишь комната для занятий пуста и тиха; из узких окон косо подает серый свет, и мальчик, сидящий за бумагами и книгами, многое отдал бы за пару-тройку свечей - странно, казалось бы, зажигать свечи днём, но день так тёмен, что глаза уже болят от усилий провести каждую линию точно в том месте, где она должна быть проведена, не спутать ни одной виньетки, ни одной закорючки... Мальчик - королевский сын, и он уже три с лишним часа перерисовывает карту тех земель, которые когда-нибудь станут его землями. Можно ли выдумать занятие более бессмысленное и унылое? Даже учителю давно наскучило смотреть его старания: он ушёл куда-то и даже не сказал, скоро ли вернётся и вернётся ли вообще. Как хочется бросить всё, разорвать бумагу, кисти зашвырнуть в угол, а цветные чернила и тушь слить в одно клейкое месиво! Но - подумать страшно, что сделает отец, если он и в самом деле вздумает вытворить нечто подобное. Впрочем, нет, ничего он не сделает... посмотрит только. Но так, что впору будет снова плестись сюда и добровольно трудиться уже не над одной копией, а над полсотней.
И он терпеливо продолжает обводить узор внутри обрамляющей карту рамки, больше всего на свете страшась мазнуть чернилами не там и не так. Кончик языка высунут от усердия. Но судьбе-злодейке дай только посмеяться над чужими усилиями: тяжкая капля золота капает на лист и нарочито неторопливо расплывается ехидным пятном - весь труд пошёл насмарку, придётся рисовать заново. Мальчик стискивает зубы и загоняет обратно выступившие на глазах злые слёзы. Не подобает будущему императору плакать, как девчонке, по пустякам.
Сумрак за окнами сгустился ещё сильнее: то ли день уже клонится к вечеру, то ли тучи темнеют, набухают, вот-вот разорвутся дождём. Лучше бы второе, конечно, потому что в этом случае завтра, может быть, небо будет чистым и он поедет на охоту вместо того, чтобы ещё один день проторчать в этой тюрьме...
В голове у будущего императора - тёмный скрипторий, где трудится седой старик в ветхой дурно пахнущей одежде. На его столе плавится свеча из болезенно-жёлтого воска, хотя ему совсем не нужен свет, чтобы делать его работу: за десятки лет очертания гор и рек, которые он не видел и не увидит никогда, запомнились наизусть, и морщинистые пальцы ласкают шороховатости бумаги как самого доброго, самого верного друга. У него нет учеников, ни одной живой душе не доверит он этой работы. Лучше всех на свете он знает, как "состарить" бумагу и как сделать так, чтобы она не старилась никогда, и как подобрать краски, чтобы готовая карта радовала глаз весёлым разноцветьем или, наоборот, смотрелась строго, но от этого не менее, а ещё более роскошно; все узоры, что успели придумать на земле для украшения карт, знает он, и все, что не успели - тоже; всех драконов, тигров, сирен и волшебных птиц, всякий цветок, что когда-либо распускался на полях и в углах карты - помнит он по именам, видится с ними во сне, говорит с ними на языках известных и секретных, тех, на которых делаются тайные записи на самых важных схемах.
Каждую из своих карт он помнит, и помнит того, для кого он делал её. Все они были достойны того сокровища, которым им выпало владеть; ни за какую плату он не стал бы работать ради прихоти того, чьё лицо пришлось ему не по душе. Но если вдруг не только старые глаза, но и сердце однажды подведёт его, пусть самое страшное проклятье падёт на тех, кто позволяет себе быть небрежным с - картой...
Старый монах думает о башне из чёрного камня, щедро расцвеченной пятнами мха и лишайника. Где-то в темнолесье Севера она, в месте, куда давно забыли дорогу и зверь, и птица; в месте, где с давних пор копилась и гнила магия, как гниёт стоячая вода. Ни окон, ни дверей нет у башни, но её единственный обитатель видит окружные земли на много вёрст окрест: для этого ему не нужно заглядывать в шар тёмного хрусталя, да и нет у него никакого шара. Ни шара, ни набора рун, ни карт - ничего из той ерунды, с которой люди отчего-то привыкли связывать доступную пониманию даже их жалких умов Силу.
Он проводит по линиям рек и границам стран, играя, любуясь; под длинным желтоватым ногтем рушатся горы, моря разливаются и высыхают и реки меняют течение, понимаются и гибнут империи. Иногда какой-нибудь ход особенно нравится ему, и он тщательно рисует стёртые линии заново: так красиво выходит порою, так забавно, что нарочно не придумаешь...
Он не чувствует одиночества, потому что не знает, как это - быть с кем-то.
Его годы - тёмный колодец; никто не знает о нём, никто не помнит о нём. Лишь гибкое кошачье тело доверчиво и прихотливо изгибается на его коленях ночью, мягко ступает по бумагам на столе, иногда из озорства опрокидывает на них пузырёк с чернилами - и смотрит странными своими зелёными глазами, как чернота заливает империи и континеты. А когда ночь, время игр, кончается, с первыми лучами солнца она вновь становится узкой статуэткой из чёрного дерева в углу...
О чём думает маг, не ведомо никому. Но, чтобы круг замкнулся, легко представить себе, что он думает о девчонке, которая корпит над пёстрой рамкой белериандской карты... И гадает, закончит ли она когда-нибудь эту карту вообще )
И он терпеливо продолжает обводить узор внутри обрамляющей карту рамки, больше всего на свете страшась мазнуть чернилами не там и не так. Кончик языка высунут от усердия. Но судьбе-злодейке дай только посмеяться над чужими усилиями: тяжкая капля золота капает на лист и нарочито неторопливо расплывается ехидным пятном - весь труд пошёл насмарку, придётся рисовать заново. Мальчик стискивает зубы и загоняет обратно выступившие на глазах злые слёзы. Не подобает будущему императору плакать, как девчонке, по пустякам.
Сумрак за окнами сгустился ещё сильнее: то ли день уже клонится к вечеру, то ли тучи темнеют, набухают, вот-вот разорвутся дождём. Лучше бы второе, конечно, потому что в этом случае завтра, может быть, небо будет чистым и он поедет на охоту вместо того, чтобы ещё один день проторчать в этой тюрьме...
В голове у будущего императора - тёмный скрипторий, где трудится седой старик в ветхой дурно пахнущей одежде. На его столе плавится свеча из болезенно-жёлтого воска, хотя ему совсем не нужен свет, чтобы делать его работу: за десятки лет очертания гор и рек, которые он не видел и не увидит никогда, запомнились наизусть, и морщинистые пальцы ласкают шороховатости бумаги как самого доброго, самого верного друга. У него нет учеников, ни одной живой душе не доверит он этой работы. Лучше всех на свете он знает, как "состарить" бумагу и как сделать так, чтобы она не старилась никогда, и как подобрать краски, чтобы готовая карта радовала глаз весёлым разноцветьем или, наоборот, смотрелась строго, но от этого не менее, а ещё более роскошно; все узоры, что успели придумать на земле для украшения карт, знает он, и все, что не успели - тоже; всех драконов, тигров, сирен и волшебных птиц, всякий цветок, что когда-либо распускался на полях и в углах карты - помнит он по именам, видится с ними во сне, говорит с ними на языках известных и секретных, тех, на которых делаются тайные записи на самых важных схемах.
Каждую из своих карт он помнит, и помнит того, для кого он делал её. Все они были достойны того сокровища, которым им выпало владеть; ни за какую плату он не стал бы работать ради прихоти того, чьё лицо пришлось ему не по душе. Но если вдруг не только старые глаза, но и сердце однажды подведёт его, пусть самое страшное проклятье падёт на тех, кто позволяет себе быть небрежным с - картой...
Старый монах думает о башне из чёрного камня, щедро расцвеченной пятнами мха и лишайника. Где-то в темнолесье Севера она, в месте, куда давно забыли дорогу и зверь, и птица; в месте, где с давних пор копилась и гнила магия, как гниёт стоячая вода. Ни окон, ни дверей нет у башни, но её единственный обитатель видит окружные земли на много вёрст окрест: для этого ему не нужно заглядывать в шар тёмного хрусталя, да и нет у него никакого шара. Ни шара, ни набора рун, ни карт - ничего из той ерунды, с которой люди отчего-то привыкли связывать доступную пониманию даже их жалких умов Силу.
Он проводит по линиям рек и границам стран, играя, любуясь; под длинным желтоватым ногтем рушатся горы, моря разливаются и высыхают и реки меняют течение, понимаются и гибнут империи. Иногда какой-нибудь ход особенно нравится ему, и он тщательно рисует стёртые линии заново: так красиво выходит порою, так забавно, что нарочно не придумаешь...
Он не чувствует одиночества, потому что не знает, как это - быть с кем-то.
Его годы - тёмный колодец; никто не знает о нём, никто не помнит о нём. Лишь гибкое кошачье тело доверчиво и прихотливо изгибается на его коленях ночью, мягко ступает по бумагам на столе, иногда из озорства опрокидывает на них пузырёк с чернилами - и смотрит странными своими зелёными глазами, как чернота заливает империи и континеты. А когда ночь, время игр, кончается, с первыми лучами солнца она вновь становится узкой статуэткой из чёрного дерева в углу...
О чём думает маг, не ведомо никому. Но, чтобы круг замкнулся, легко представить себе, что он думает о девчонке, которая корпит над пёстрой рамкой белериандской карты... И гадает, закончит ли она когда-нибудь эту карту вообще )