флафф, некрофилия
Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра
понедельник, 14 июня 2004
18:39
Доступ к записи ограничен
флафф, некрофилия
Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра
суббота, 12 июня 2004
флафф, некрофилия
Город был похож на чью-то акварель: такой же прозрачный, тонущий в близящихся серо–синих сумерках и пене цветущих яблонь. Это был её родной город, в нём она прожила всю свою недолгую жизнь. Но именно сейчас, вздумай она оглянуться по сторонам, она не узнала бы его – хотя вряд ли смогла сказать, почему: улочки оставались такими же узкими и такими же горбатыми и были вымощены всё тем же серым булыжником, и вокруг теснились до мелочей знакомые ей готические башенки и колокольни вперемежку с низкими двухэтажными домиками – и, как и во все времена этого города, одинаковые черепичные крыши этих домов заполняли голуби; хлопая крыльями, они взлетали с этих крыш и доверчиво опускались вниз, и клевали разбросанные по земле крошки, а сквозь камни мостовой – и это тоже было всегда – пробивалась лебеда и ещё какие-то робкие тоненькие травки. И, как обычно, расположившись с мольбертами прямо посреди улицы, сидели на неловких табуретах молодые женщины с безуминкой в глазах и кистями в длинных ломких пальцах...
Но она не видела всего этого. Она слишком привыкла к своему городу, чтобы без дела смотреть по сторонам, а сейчас ей и вовсе не было никакого дела ни до колоколен, ни до голубей, ни до сумасшедших художниц.
Сначала она бежала быстро – бежала, кашляя и задыхаясь от слёз, размазывая их по щекам и отчаянно всхлипывая; потом пошла всё медленнее… и под конец уже – едва–едва брела, с трудом передвигая ноги, и лишь изредка плечи её судорожно передёргивались последними рыданиями. Она шла, зажав ладонями уши и зажмурив глаза.
Остановиться пришлось, когда лицо ткнулось во что–то мягкое и гладкое. Как ткань.
Чьи–то руки осторожно взяли её запястья и отвели их от лица. Она хотела сбросить эти чужие руки, но они держали цепко.
Тогда пришлось и открыть глаза.
– Не нужно плакать, – произнёс человек. Голос был тихий, низкий, чуть хрипловатый, как после очень долгого молчания. И какой–то невероятно ласковый. – Больше тебе нечего бояться и не от кого убегать.
На вид ему было лет тридцать пять или сорок. Глаза у него тоже были добрые – она ещё ни у кого таких не видела, – тёмные и, кажется, усталые. Волосы тоже тёмные – длинная растрёпанная чёлка... А выше чёлки был – цилиндр. Настоящий, как у Пушкина.
А ещё был плащ с пелериной.
И трость с набалдашником в виде двух переплетённых змей.
А ещё...
Пока она чуть ли не с раскрытым ртом разглядывала незнакомца, плакать расхотелось окончательно. Человек одобрительно улыбнулся, словно ничего другого и не ждал, и принялся вытирать не успевшие высохнуть дорожки слёз с её щёк чистым белым платком.
– Почему ты плакала? – спросил он.
Девочка с готовностью всхлипнула, зная, что этому человеку она может рассказать о чём угодно и он выслушает и поймёт – и вдруг передумала. Почему–то.
– Я...
– Ну? – подбодрил он её.
Она ответила не сразу – сосредоточенно хмурила брови, всматриваясь куда–то вглубь себя:
– Я не помню.
– Значит, это не было важным, – сказал он.
И то, чего она так испугалась, разом отодвинулось и стало неважным. Далёким–далёким, как если стоять на дне колодца и смотреть вверх.
– Ты часто плакала и раньше. Отчего?
Она не стала удивляться, откуда он знает и зачем спрашивает, сказала только:
– Ну, отчего люди плачут. Проблемы в институте, с другом ссорилась часто, с матерью... – ответ прозвучал хмуро и с неожиданным смущением – все эти причины вдруг тоже показались ей далёкими и незначащими.
– Есть что-нибудь, что важно? – спросила она.
Человек улыбнулся, но ничего не ответил.
Они молчали, и некому было объяснить ей, кто она такая и зачем она здесь, и кто этот странный человек, одетый по моде девятнадцатого столетия, и что он хочет от неё – и когда затянувшееся молчание показалось вечностью и сделалось невыносимым, она снова сказала, настойчиво, почти с отчаяньем:
– Скажите, есть что–нибудь, что важно?
Тогда он протянул руку – узкую руку, затянутую в белую перчатку – и куда–то указал.
– Посмотри, – сказал он.
Она взглянула непонимающе – и тогда он добавил:
– Голуби слетелись.
Она посмотрела и увидела голубей: старая седая женщина, смеясь, крошила французский батон и бросала им крошки. У голубей были блестящие глаза и маленькие цепкие лапки, иногда они не могли поделить приглянувшийся кусочек и начинали ссориться, сталкиваясь, сердито курлыча и хлопая серыми крыльями, – и девочка, сама того не желая, тоже улыбнулась.
– А во дворе у тебя стоят старые качели, они старые и скрипят, – продолжал он. – Но ты любишь сидеть на них, потому что на них тебя качала мама, когда ты была совсем маленькая. А ещё в церкви, которая напротив твоего дома, по субботам звонят в колокол. А из окна твоей спальни видна большая звезда – ты помнишь?..
– Нет, – замирая, сказала она.
– Ты забыла, что живёшь в самом красивом городе на свете, – с печалью произнёс человек. – Подумать только – забыла и про голубей, и про колокол, и даже качели ты всё чаще обходишь стороной... А ведь когда–то была и крыша, на которой ты любила сидеть, и двор, и высокий–высокий каштан, и асфальт перед школой, на котором...
– ...На котором мы рисовали цветными мелками картинки и классики, – вдруг вырвалось у девочки. Её глаза заблестели, она взволнованно сжала его руку в перчатке: – Мы играли в классики, и в прятки, и в море-волнуется-раз; а на крыше, про которую вы сказали, я любила вовсе даже не сидеть, а лежать… вы знаете, у нас совсем низенький дом, и ветви тополя, который растёт во дворе, приходятся как раз вровень с крышей, и летом, когда летит тополиный пух, я люблю лежать на крыше и смотреть вверх – как клочья пуха падают вниз, и это похоже на снег, только тёплый, потому что – прогретый солнцем... А ещё мост с резными перилами, с которого так хорошо было смотреть вниз в тёмную воду; а звезда, которая у меня в окне – это, кажется, Сириус, но я никогда не знала этого наверняка...
А мужчина опять улыбнулся.
– Пойдём, – сказал он.
И они куда-то пошли, и ей не так уж важно было – куда, потому что она держала его за руку и говорила, говорила, говорила – потому что очень важным показалось успеть рассказать и про Сириус, и про качели, и про голубей, и ещё про много-много всего; потому что когда она сказала про их вокзал, нужно было сказать ещё и про поезда, которые приходят и уходят по бесконечным рельсам, которые у горизонта сходятся в сверкающую точку, и про то, что эти поезда почему–то казались ей самым странным и необъяснимым из того, что только есть на земле, хотя чего, казалось бы, странного – поезда...
...И про то, как постепенно, год за годом, забывала, что всё это важно и сама не замечала этого: но однажды оказалось, что бегать босиком по лужам во время дождя – глупо, потому что она взрослая, да и зачем, собственно? – да и не хочется... Совсем другим надо было заниматься, готовиться к сессиям, да успевать читать Кафку и Сартра, ведь кто ты такая, если не читала их? И ей нравился Кафка и нравился Сартр – просто как–то так получилось, что теперь у неё не хватало времени навещать старые скрипучие качели...
– Летом мы строили шалаши во дворе...
– ...и пристань...
– ...кофейня...
– ...и цветные стёкла...
– ...и осень...
Она говорила и говорила без умолку – а он слушал, улыбался и кивал иногда...
Они шли долго.
А потом он остановился перед обветшалой дверью дома, который умудрился как–то очень удобно и незаметно затесаться между двумя соседними, и несильно толкнул.
Она шагнула в полутёмную прихожую. Тонко пахло книжной пылью, корицей и то ли травами, то ли лекарствами. На полках громоздились груды книг и – точно – какие–то склянки с пробирками.
Щёлкнул выключатель, и у стены вспыхнула лампа, разлив по ободранным обоям мягкий красноватый свет из–под абажура. Её отсветы легли на волосы включившей свет девушки, и они, и без того рыжие, заиграли всеми оттенками янтаря. Рыжая улыбнулась вошедшей, обхватив руками плечи, с некоторым смущением:
– Добро пожаловать.
За её спиной стояло ещё человек шесть. Мальчишки и девочки; кажется, рыжая была самой старшей. Один из них, примерно того же возраста, что вошедшая, с лёгким нетерпением произнёс:
– Ну что ты? Проходи. Мы долго ждали тебя.
И она внезапно поняла, что и это тоже – правильно, что так всё и должно быть; у них всех были родные лица и глаза, и она почувствовала, как её собственные глаза против воли наполняются слезами.
– Я тоже... ждала, – с усилием выговорила она. В глазах рыжей девушки промелькнуло понимание – она быстро шагнула к ней и обняла. Крепко–крепко.
– Теперь ты дома.
От её волос пахло мёдом и какими–то травами...
– А тот добрый человек в чёрном плаще, который привёл меня сюда... – с растерянностью сказала девочка, оглянувшись.
– Смерть? – обыденным тоном уточнила рыжая. – Да, он тоже живёт с нами, но он редко бывает здесь, ведь у него много дел. Но он любит нас, и по вечерам он почти всегда дома. Иногда мы все собираемся в большой комнате перед камином и просим его рассказывать сказки – он, кажется, знает все сказки на земле. Но пойдём... Знаешь, завтра будет дождь, – не переставая улыбаться своей уютной, удивительно домашней улыбкой, проговорила она. – Я, наверно, завернусь в плед, поставлю перед собой большущую кружку с горячим зелёным чаем и весь день буду читать.
– А я люблю гулять под дождём, – чуть застенчиво произнесла другая девочка.
– А я буду лежать и слушать, как дождь стучит по крыше, – мечтательно протянул мальчик. – Зато послезавтра обещают ясную погоду…
– …И мы все отправимся на реку вязать плот...
– Пойдёшь с нами?..
Но она не видела всего этого. Она слишком привыкла к своему городу, чтобы без дела смотреть по сторонам, а сейчас ей и вовсе не было никакого дела ни до колоколен, ни до голубей, ни до сумасшедших художниц.
Сначала она бежала быстро – бежала, кашляя и задыхаясь от слёз, размазывая их по щекам и отчаянно всхлипывая; потом пошла всё медленнее… и под конец уже – едва–едва брела, с трудом передвигая ноги, и лишь изредка плечи её судорожно передёргивались последними рыданиями. Она шла, зажав ладонями уши и зажмурив глаза.
Остановиться пришлось, когда лицо ткнулось во что–то мягкое и гладкое. Как ткань.
Чьи–то руки осторожно взяли её запястья и отвели их от лица. Она хотела сбросить эти чужие руки, но они держали цепко.
Тогда пришлось и открыть глаза.
– Не нужно плакать, – произнёс человек. Голос был тихий, низкий, чуть хрипловатый, как после очень долгого молчания. И какой–то невероятно ласковый. – Больше тебе нечего бояться и не от кого убегать.
На вид ему было лет тридцать пять или сорок. Глаза у него тоже были добрые – она ещё ни у кого таких не видела, – тёмные и, кажется, усталые. Волосы тоже тёмные – длинная растрёпанная чёлка... А выше чёлки был – цилиндр. Настоящий, как у Пушкина.
А ещё был плащ с пелериной.
И трость с набалдашником в виде двух переплетённых змей.
А ещё...
Пока она чуть ли не с раскрытым ртом разглядывала незнакомца, плакать расхотелось окончательно. Человек одобрительно улыбнулся, словно ничего другого и не ждал, и принялся вытирать не успевшие высохнуть дорожки слёз с её щёк чистым белым платком.
– Почему ты плакала? – спросил он.
Девочка с готовностью всхлипнула, зная, что этому человеку она может рассказать о чём угодно и он выслушает и поймёт – и вдруг передумала. Почему–то.
– Я...
– Ну? – подбодрил он её.
Она ответила не сразу – сосредоточенно хмурила брови, всматриваясь куда–то вглубь себя:
– Я не помню.
– Значит, это не было важным, – сказал он.
И то, чего она так испугалась, разом отодвинулось и стало неважным. Далёким–далёким, как если стоять на дне колодца и смотреть вверх.
– Ты часто плакала и раньше. Отчего?
Она не стала удивляться, откуда он знает и зачем спрашивает, сказала только:
– Ну, отчего люди плачут. Проблемы в институте, с другом ссорилась часто, с матерью... – ответ прозвучал хмуро и с неожиданным смущением – все эти причины вдруг тоже показались ей далёкими и незначащими.
– Есть что-нибудь, что важно? – спросила она.
Человек улыбнулся, но ничего не ответил.
Они молчали, и некому было объяснить ей, кто она такая и зачем она здесь, и кто этот странный человек, одетый по моде девятнадцатого столетия, и что он хочет от неё – и когда затянувшееся молчание показалось вечностью и сделалось невыносимым, она снова сказала, настойчиво, почти с отчаяньем:
– Скажите, есть что–нибудь, что важно?
Тогда он протянул руку – узкую руку, затянутую в белую перчатку – и куда–то указал.
– Посмотри, – сказал он.
Она взглянула непонимающе – и тогда он добавил:
– Голуби слетелись.
Она посмотрела и увидела голубей: старая седая женщина, смеясь, крошила французский батон и бросала им крошки. У голубей были блестящие глаза и маленькие цепкие лапки, иногда они не могли поделить приглянувшийся кусочек и начинали ссориться, сталкиваясь, сердито курлыча и хлопая серыми крыльями, – и девочка, сама того не желая, тоже улыбнулась.
– А во дворе у тебя стоят старые качели, они старые и скрипят, – продолжал он. – Но ты любишь сидеть на них, потому что на них тебя качала мама, когда ты была совсем маленькая. А ещё в церкви, которая напротив твоего дома, по субботам звонят в колокол. А из окна твоей спальни видна большая звезда – ты помнишь?..
– Нет, – замирая, сказала она.
– Ты забыла, что живёшь в самом красивом городе на свете, – с печалью произнёс человек. – Подумать только – забыла и про голубей, и про колокол, и даже качели ты всё чаще обходишь стороной... А ведь когда–то была и крыша, на которой ты любила сидеть, и двор, и высокий–высокий каштан, и асфальт перед школой, на котором...
– ...На котором мы рисовали цветными мелками картинки и классики, – вдруг вырвалось у девочки. Её глаза заблестели, она взволнованно сжала его руку в перчатке: – Мы играли в классики, и в прятки, и в море-волнуется-раз; а на крыше, про которую вы сказали, я любила вовсе даже не сидеть, а лежать… вы знаете, у нас совсем низенький дом, и ветви тополя, который растёт во дворе, приходятся как раз вровень с крышей, и летом, когда летит тополиный пух, я люблю лежать на крыше и смотреть вверх – как клочья пуха падают вниз, и это похоже на снег, только тёплый, потому что – прогретый солнцем... А ещё мост с резными перилами, с которого так хорошо было смотреть вниз в тёмную воду; а звезда, которая у меня в окне – это, кажется, Сириус, но я никогда не знала этого наверняка...
А мужчина опять улыбнулся.
– Пойдём, – сказал он.
И они куда-то пошли, и ей не так уж важно было – куда, потому что она держала его за руку и говорила, говорила, говорила – потому что очень важным показалось успеть рассказать и про Сириус, и про качели, и про голубей, и ещё про много-много всего; потому что когда она сказала про их вокзал, нужно было сказать ещё и про поезда, которые приходят и уходят по бесконечным рельсам, которые у горизонта сходятся в сверкающую точку, и про то, что эти поезда почему–то казались ей самым странным и необъяснимым из того, что только есть на земле, хотя чего, казалось бы, странного – поезда...
...И про то, как постепенно, год за годом, забывала, что всё это важно и сама не замечала этого: но однажды оказалось, что бегать босиком по лужам во время дождя – глупо, потому что она взрослая, да и зачем, собственно? – да и не хочется... Совсем другим надо было заниматься, готовиться к сессиям, да успевать читать Кафку и Сартра, ведь кто ты такая, если не читала их? И ей нравился Кафка и нравился Сартр – просто как–то так получилось, что теперь у неё не хватало времени навещать старые скрипучие качели...
– Летом мы строили шалаши во дворе...
– ...и пристань...
– ...кофейня...
– ...и цветные стёкла...
– ...и осень...
Она говорила и говорила без умолку – а он слушал, улыбался и кивал иногда...
Они шли долго.
А потом он остановился перед обветшалой дверью дома, который умудрился как–то очень удобно и незаметно затесаться между двумя соседними, и несильно толкнул.
Она шагнула в полутёмную прихожую. Тонко пахло книжной пылью, корицей и то ли травами, то ли лекарствами. На полках громоздились груды книг и – точно – какие–то склянки с пробирками.
Щёлкнул выключатель, и у стены вспыхнула лампа, разлив по ободранным обоям мягкий красноватый свет из–под абажура. Её отсветы легли на волосы включившей свет девушки, и они, и без того рыжие, заиграли всеми оттенками янтаря. Рыжая улыбнулась вошедшей, обхватив руками плечи, с некоторым смущением:
– Добро пожаловать.
За её спиной стояло ещё человек шесть. Мальчишки и девочки; кажется, рыжая была самой старшей. Один из них, примерно того же возраста, что вошедшая, с лёгким нетерпением произнёс:
– Ну что ты? Проходи. Мы долго ждали тебя.
И она внезапно поняла, что и это тоже – правильно, что так всё и должно быть; у них всех были родные лица и глаза, и она почувствовала, как её собственные глаза против воли наполняются слезами.
– Я тоже... ждала, – с усилием выговорила она. В глазах рыжей девушки промелькнуло понимание – она быстро шагнула к ней и обняла. Крепко–крепко.
– Теперь ты дома.
От её волос пахло мёдом и какими–то травами...
– А тот добрый человек в чёрном плаще, который привёл меня сюда... – с растерянностью сказала девочка, оглянувшись.
– Смерть? – обыденным тоном уточнила рыжая. – Да, он тоже живёт с нами, но он редко бывает здесь, ведь у него много дел. Но он любит нас, и по вечерам он почти всегда дома. Иногда мы все собираемся в большой комнате перед камином и просим его рассказывать сказки – он, кажется, знает все сказки на земле. Но пойдём... Знаешь, завтра будет дождь, – не переставая улыбаться своей уютной, удивительно домашней улыбкой, проговорила она. – Я, наверно, завернусь в плед, поставлю перед собой большущую кружку с горячим зелёным чаем и весь день буду читать.
– А я люблю гулять под дождём, – чуть застенчиво произнесла другая девочка.
– А я буду лежать и слушать, как дождь стучит по крыше, – мечтательно протянул мальчик. – Зато послезавтра обещают ясную погоду…
– …И мы все отправимся на реку вязать плот...
– Пойдёшь с нами?..
четверг, 10 июня 2004
20:07
Доступ к записи ограничен
флафф, некрофилия
Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра
среда, 09 июня 2004
флафф, некрофилия
Irё ruxalar loarinya nieninquia surinen
Когда мои годы осыпятся подобно снегопаду
ar loxё teccuva sulimё hlapula orikon'ambonnar,
и ветер, летящий над вересковыми холмами, пригладит волосы,
ar cumna hendi tiruva menello yulma nuquerna
и пустые глаза будут смотреть в опрокинутую чашу небес,
ar eleni luini u-kenuva -
не видя синих звёзд, -
sercё kemenesse lantuva minya lairello mistё.
тогда на окровавленную землю обрушится первый весенний дождь.
Вот видите, на квэнья можно изъясняться и не прочитав учебник Печкина. Какое кому дело, что тут ошибка на ошибке и ошибкой погоняет? Если даже вдруг найдутся психи, желающие подискутировать о тонкостях употребления инструментального падежа - всегда можно отмазаться старым как мир, но не потерявшим актуальности "я художник, я так вижу".
Когда мои годы осыпятся подобно снегопаду
ar loxё teccuva sulimё hlapula orikon'ambonnar,
и ветер, летящий над вересковыми холмами, пригладит волосы,
ar cumna hendi tiruva menello yulma nuquerna
и пустые глаза будут смотреть в опрокинутую чашу небес,
ar eleni luini u-kenuva -
не видя синих звёзд, -
sercё kemenesse lantuva minya lairello mistё.
тогда на окровавленную землю обрушится первый весенний дождь.
Вот видите, на квэнья можно изъясняться и не прочитав учебник Печкина. Какое кому дело, что тут ошибка на ошибке и ошибкой погоняет? Если даже вдруг найдутся психи, желающие подискутировать о тонкостях употребления инструментального падежа - всегда можно отмазаться старым как мир, но не потерявшим актуальности "я художник, я так вижу".
вторник, 08 июня 2004
21:49
Доступ к записи ограничен
флафф, некрофилия
Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра
понедельник, 07 июня 2004
флафф, некрофилия
Зябко. Страшно.
Если вступительное сочинение разрешат писать на свободную тему, то я знаю, о ком будет моё.
Если вступительное сочинение разрешат писать на свободную тему, то я знаю, о ком будет моё.
17:40
Доступ к записи ограничен
флафф, некрофилия
Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра
воскресенье, 06 июня 2004
флафф, некрофилия
Сегодня, видимо, у меня день спама. Не обращайте внимания.
Котокнига.
Мои друзья разбросаны по сети.
Мы соединены мизинчиками на клавиатуре...
* * *
Где дымами пробиты
воробьиные крылья,
где подвалы забиты
потом и пылью,
где земля захлебнулась
бетонной окрошкой
там, где живые
жить уже не хотят
в мусоропровода
желтые кошки
прячут от смерти
желтых котят.
Котокнига.
Мои друзья разбросаны по сети.
Мы соединены мизинчиками на клавиатуре...
* * *
Где дымами пробиты
воробьиные крылья,
где подвалы забиты
потом и пылью,
где земля захлебнулась
бетонной окрошкой
там, где живые
жить уже не хотят
в мусоропровода
желтые кошки
прячут от смерти
желтых котят.
18:11
Доступ к записи ограничен
флафф, некрофилия
Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра
05:26
Доступ к записи ограничен
флафф, некрофилия
Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра
03:37
Доступ к записи ограничен
флафф, некрофилия
Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра
флафф, некрофилия
Мне уже давно до ужаса любопытно, почему некоторые вещи при внесении их в "интересы" изменяют первые буквы на большие или, наоборот, маленькие?..
Сегодня захотелось что-то туда дописать. В итоге в списке моих интересов помимо прочего появились Шарфы, Железные дороги и серебряный век. Нет, положительно, я чего-то не понимаю...
Количество интересов достигло непростой цифры 69. Это я не нарочно.
Сегодня захотелось что-то туда дописать. В итоге в списке моих интересов помимо прочего появились Шарфы, Железные дороги и серебряный век. Нет, положительно, я чего-то не понимаю...
Количество интересов достигло непростой цифры 69. Это я не нарочно.
суббота, 05 июня 2004
флафф, некрофилия
У художников всё же есть значительное преимущество перед писателями - ну, соответственно, и у кино перед литературой тоже. Бывает, видишь сквозь толпу чужое лицо и мгновенно влюбляешься: хочется тут же записать, зарисовать, да как угодно - только бы другие смогли увидеть это тоже... Только что - в магазине - девочка, лет шесть или семь. И, как всегда, кажется жизненно важным запомнить этот момент, это лицо - а как написать про него? Про его узкий овал в обрамленни странного, чуть-чуть набок, пробора волос, про тяжёлые чистые веки, про испуганный и одновременно доверчивый взгляд? Оказавшись дома, начинаешь искать листок и механический карандаш - но уже понимаешь, что поздно, что, не имея этого лица перед глазами, не связать воедино детали и впечатление.
Или ещё - не так давно, где-то весной: тоже девочка, тот же примерно возраст или чуть постарше. Шла по тротуару впереди меня, держась за мамину руку. Волосы мягкие, вьющиеся, золотистые - из тех детей, которых знакомые и незнакомые, умиляясь, называют ангелочками, - но главное - фигура: ножки толщиной с моё запястье, ручки совсем какие-то игрушечные... Я шла следом за ней - а в голове только две мысли: "Как она вообще передвигается - таких в Кунсткамеру нужно... нет - в кино, это будет самый убедительный херувим в истории мирового кинематографа... нет, всё-таки - в Кунсткамеру..."; и - острейшее сожаление, что нет под рукой ни карандаша, ни фотоаппарата...
Или ещё - не так давно, где-то весной: тоже девочка, тот же примерно возраст или чуть постарше. Шла по тротуару впереди меня, держась за мамину руку. Волосы мягкие, вьющиеся, золотистые - из тех детей, которых знакомые и незнакомые, умиляясь, называют ангелочками, - но главное - фигура: ножки толщиной с моё запястье, ручки совсем какие-то игрушечные... Я шла следом за ней - а в голове только две мысли: "Как она вообще передвигается - таких в Кунсткамеру нужно... нет - в кино, это будет самый убедительный херувим в истории мирового кинематографа... нет, всё-таки - в Кунсткамеру..."; и - острейшее сожаление, что нет под рукой ни карандаша, ни фотоаппарата...
пятница, 04 июня 2004
флафф, некрофилия
Надо же, в процессе манипуляций с рагнарьковскими папками я умудрилась их перепутать...
Т.е хана моей диптаунской персонажке 10/9.
Теперь уже точно ничего не остаётся, кроме как податься на русро...
Граждане, хотелось бы услышать ваше компетентное мнение: наречь новую персонажку в честь кого-нибудь из Эдд или, скажем, именем руны Старшего Футарка - это круто? %)
Т.е хана моей диптаунской персонажке 10/9.
Теперь уже точно ничего не остаётся, кроме как податься на русро...
Граждане, хотелось бы услышать ваше компетентное мнение: наречь новую персонажку в честь кого-нибудь из Эдд или, скажем, именем руны Старшего Футарка - это круто? %)
флафф, некрофилия
(c.)
Kamui-kun; (Надпись - 'Nanimo kawaranai' - "Ничего не меняется")
Когда-то
я хотел потерять правый глаз.
Но моё истинное желание...
Kamui-kun; (Надпись - 'Nanimo kawaranai' - "Ничего не меняется")
Когда-то
я хотел потерять правый глаз.
Но моё истинное желание...
01:16
Доступ к записи ограничен
флафф, некрофилия
Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра
четверг, 03 июня 2004
03:30
Доступ к записи ограничен
флафф, некрофилия
Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра
среда, 02 июня 2004
флафф, некрофилия
Лозунг:
"На грязную, похабную экранизацию ответим чистым, здоровым слэшем!"
"На грязную, похабную экранизацию ответим чистым, здоровым слэшем!"
15:57
Доступ к записи ограничен
флафф, некрофилия
Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра